ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в палаццо Ченчи. Входят Лукреция и Бернардо.
Лукреция
Не плачь, мой милый мальчик, он ведь только
Меня ударил; я терпела больше.
И право, если б он меня убил,
Он лучше б сделал. Боже Всемогущий,
Взгляни на нас, другой нам нет защиты!
Не плачь же. Если даже я тебя
Люблю как своего родного сына,
Тебе я не родная.
Бернардо
Больше, больше,
Чем может быть для собственного сына
Родная мать! И если бы он не был
Отец мне, разве стал бы я рыдать?
Лукреция
Ну, что ж еще ты мог бы, мальчик бедный?
(Входит Беатриче.)
Беатриче
(Торопливым голосом)
Он здесь прошел? Вы видели его?
А! Нет! Вот-вот, на лестнице я слышу
Его шаги, все ближе, вот теперь
Его рука уже на ручке двери.
О мать моя, спаси меня, спаси,
Коль я тебе всегда была послушной!
Ты, Господи, чей образ на земле
Есть лик отца, и Ты меня покинул?
А! Он идет! Я вижу. Дверь открыта.
Он хмурится на всех, и только мне
Смеется, улыбается, как ночью.
(Входит слуга.)
О, Господи, благодарю Тебя,
Ты милосерд. Слуга Орсино это.
Что нового?
Слуга
Меня сюда послал
Мой господин; Святой отец обратно
Ходатайство вернул, не распечатав.
(Отдает бумагу.)
Мой господин еще велел спросить,
В каком часу он может без помехи
Прийти опять?
Лукреция
Мы ждем к Ave Maria.
(Слуга уходит.)
Так, дочь моя. Последняя надежда
Нам изменила. Боже, что с тобой?
Как ты бледна! Ты вся дрожишь, о чем-то
Задумалась так страшно и глубоко.
Как будто ты не можешь совладать
С какой-то мыслью: взор твой полон блеска
Холодного. О милое дитя.
Ответь мне, если можешь! Ты лишилась
Рассудка? О, скажи мне!
Беатриче
Нет, ты видишь,
Я говорю. Я не сошла с ума.
Лукреция
Что сделал твой отец сегодня ночью,
Что после пира страшного он мог
Еще страшнее сделать? Как ужасно
Воскликнул он: "Их больше нет в живых!"
И каждый посмотрел в лицо соседа,
Чтоб видеть, так ли бледен он, как все.
Как только слово первое сказал он,
Вся кровь мне к сердцу хлынула, и я
Лишилась чувств; когда ж опять очнулась,
Кругом все были ужасом объяты,
И только ты, бесстрашная, стояла
И речью укоризненною в нем
Смирила необузданную гордость.
Я видела, как демон, в нем живущий,
Затрепетал. И ты всегда была
Меж нами и отцом твоим жестоким
Единственной посредницей: в тебе
Мы находили верную защиту,
Прибежище. Что ж так могло теперь
Тебя поработить? Откуда этот
Печальный взгляд, сменивший твой испуг?
Беатриче
О мать моя, что хочешь ты сказать мне?
Я думала, что лучше, может быть,
С несчастьем не бороться. Были люди,
Такие же, как мой отец, грешили
И совершали страшные дела,
Но никогда... О, прежде чем случится
То, худшее, не лучше ль умереть!
Со смертью все кончается.
Лукреция
Не надо
Так говорить, о милое дитя!
Скажи мне лучше, что отец твой сделал,
Что он сказал тебе? Ведь после пира
Проклятого он в комнату твою
Не заходил. Скажи.
Бернардо
Сестра, сестра,
Ответь нам, умоляю.
Беатриче
(говоря очень медленно с насильственным
спокойствием)
Это было
Одно лишь слово, мать моя, так, слово;
Один лишь взгляд, одна улыбка.
(Дико.)
А!
А! Он не раз меня топтал ногами, -
И по щекам моим струилась кровь,
Давал нам пить гнилую воду, мясо
Больных быков давал нам есть, со смехом,
И говорил, чтоб ели мы, и пили.
Не то умрем, - и ели мы и пили.
Он силой заставлял меня глядеть,
Как на руках у милого Бернардо,
От ржавых, крепко стянутых цепей
Росли и до костей врастали язвы.
Я никогда себе не позволяла
Отчаянью предаться - но теперь!
Что я сказать хотела?
(Овладевая собою.)
Нет, не то,
Все это ничего. Страданья наши
Меня лишили разума. Он только
Меня ударил, мимо проходя,
Он мне послал какое-то проклятье,
Он посмотрел, он мне сказал, он сделал -
Все то же, что всегда, - но я смутилась
Сильней обыкновенного. Увы!
Обязанность свою я позабыла,
Я ради вас спокойной быть должна.
Лукреция
Молю, не падай духом, Беатриче,
Уж если кто отчаяться бы должен,
Так это я: когда-то я его
Любила, и теперь должна с ним жить,
Пока Господь не сжалится над нами
И отзовет его или меня.
А пред тобой замужество, улыбки;
Пройдут года, и на твоих коленях
Усядутся смеющиеся дети,
И я, тогда уж мертвая, и все,
Что пережили мы, весь ужас пыток,
Сковавший нас мучительным кольцом,
Перед тобой предстанет сном далеким.
Беатриче
Не говори о муже, о семье!
Когда скончалась мать моя, не ты ли
Была заменой ей? Не ты ль была
Защитой мне и этому ребенку?
Мой милый брат, как я его люблю!
И кто нам в детстве был заветным другом,
Кто ласками и кротостью своей
Склонил отца, чтоб нас не убивал он?
И мне тебя покинуть! Пусть душа
Моей умершей матери восстанет
И будет мстить моей душе, когда я
Покину ту, кто выказал любовь
Сильней любви и ласки материнской!
Бернардо
И я во всем с моей сестрой согласен!
В такой беде нам нужно быть с тобой.
И если б даже Папа разрешил мне
Свободно жить средь солнечных лучей,
На воздухе, питаться нежной пищей,
Играть с другими, тех же лет, как я,
Тебя я не покинул бы, родная!
Лукреция
О дети, дети милые мои!
(Входит Ченчи внезапно.)
Ченчи
Как, Беатриче здесь! Поди сюда!
(Она отступает и закрывает лицо руками.)
Нет, нет! Не прячь лицо. Оно прекрасно!
Смотри смелей! Ведь ты вчера смотрела
Так дерзко и упрямо на меня,
Стараясь разгадать суровым взглядом,
Что я хотел сказать, меж тем как я
Старался скрыть намеренье - напрасно.
Беатриче
(шатаясь, в безумном смущении направляется
к двери)
О Господи, сокрой меня! Земля,
Раскройся предо мной!
Ченчи
Тогда не ты,
Я говорил бессвязными словами,
Дрожащими шагами я старался
От твоего присутствия бежать,
Как ты теперь бежишь отсюда. Стой же,
Стой, говорят тебе, и знай: отныне,
От этого решительного часа,
Бесстрашным взглядом, видом превосходства
И этими прекрасными губами,
Что созданы природою самой,
Чтоб целовать иль выражать презренье,
Всем этим, говорю я, никогда уж
Не сможешь ты заставить замолчать
Последнего среди людей, тем меньше
Меня. Ступай теперь отсюда прочь!
(К Бернардо.)
И ты еще, двойник противно-мерзкий
Твоей проклятой матери, с лицом
Молочно-белым, мягким, - прочь отсюда!
(Беатриче и Бернардо уходят.)
(В сторону.)
Так много уже было между нами,
Что я могу быть смелым, а она
Должна бояться. Страшно прикоснуться
К задуманному мною злодеянью;
Так человек на влажном берегу
Дрожит и воду пробует ногами,
Раз там, - какой восторг, какая нега!
Лукреция
(боязливо приближаясь к нему)
Супруг мой, не сердись на Беатриче,
Дурного в мыслях не было у ней.
Ченчи
Как не было и у тебя, быть может?
Как не было у этого чертенка,
Которого ты азбуке учила,
Читая по складам - отцеубийство?
Джакомо также, верно, не хотел
Дурного ничего, равно как эти
Два выродка, поссорившие Папу
Со мною, - слава Богу, Он прибрал их
Одновременно. Агнцы! Ничего
Дурного нет в их мыслях! Значит, вы
Здесь не вступали и заговор, не так ли?
О том вы ничего не говорили,
Чтоб в сумасшедший дом меня упрятать?
Или судом преследовать меня,
Добиться смертной казни? Если ж это
Не выгорит, - тогда нанять убийц
Иль всыпать яд в мое питье ночное?
Иль задушить, когда упьюсь вином?
Ведь нет судьи иного, кроме Бога,
А Он меня давно приговорил,
И, кроме вас, здесь на земле, кому же
Исполнить этот смертный приговор,
Внесенный в списки в Небе?
Лукреция
Видит Бог,
Я никогда не думала об этом!
Ченчи
Коль ты вторично так солжешь, тебя я
Убью. Не ты велела Беатриче
Испортить пир вчерашний? Ты хотела
Поднять моих врагов и убежать,
Чтоб досыта над тем поиздеваться,
Пред чем теперь твой каждый нерв дрожит!
Не так-то люди смелы: промахнулась.
Немногие безумцы захотят
Встать между мной и собственной могилой.
Лукреция
Клянусь тебе, - о, не смотри так страшно!
Клянусь моим спасеньем, - ничего
Не знала я о планах Беатриче,
И думаю, что даже у нее
Их не было, пока не услыхала
Она о смерти братьев.
Ченчи
Снова лжешь
И в ад пойдешь за это богохульство!
Но я вас всех возьму с собой туда,
Где вам придется к каменному полу
Припасть, прося, чтоб он освободил вас.
Там нет ни одного, кто б не решился
На все, - на все, что я ни прикажу.
Я выезжаю в эту среду. Знаешь
Тот мрачный замок на скале, Петреллу?
Он славно укреплен, окопан рвами,
Подземными темницами снабжен,
И каменные стены плотных башен
Не выдали ни разу тайн своих
И людям ничего не говорили,
Хоть видели и слышали такое,
Что мертвый камень мог заговорить.
Чего ж ты ждешь? Иди скорей, сбирайся,
Чтоб не было задержек у меня!
(Лукреция уходит.)
Еще горит всевидящее солнце,
И шум людской на улицах не смолк;
В окно глядит светящееся небо.
Назойливый, широкий, яркий день;
Он смотрит подозрительно, он полон
Ушей и глаз; и в каждом уголке,
И в каждой чуть заметной тонкой щели
Стоит и не уходит наглый свет.
Приди же, тьма! - Но что мне день, когда я
Задумал совершить такое дело,
Которое смутит и день, и ночь.
О да, не я - она пойдет на ощупь
В слепом тумане ужаса: и если
Взойдет на небо солнце, - не дерзнет
Она взглянуть на свет и не услышит
Тепла его лучей. Так пусть она
Желает темной ночи; для меня же
Деяние мое погасит все:
В себе ношу я мрак страшней, мертвее,
Чем тень земли, чем междулунный воздух,
Чем звезды, потонувшие во мгле
Мрачнейшей тучи; в этой бездне черной
Незримо и спокойно я иду
К намеченной и неотступной цели.
О, только бы скорей достичь ее!
(Уходит.)
СЦЕНА ВТОРАЯ
Комната в Ватикане. Входят Камилло и Джакомо,
разговаривая.
Камилло
Да, есть такой закон, - недостоверный,
Совсем забытый; если вы хотите,
Он вам доставит пищу и одежду,
В размерах скудных...
Джакомо
Это все? Увы,
Я знаю, скудно будет содержанье,
Которое прикажет мне давать
Расчетливый закон, платить же станет
Косящаяся пасмурная скупость.
Зачем отец не научил меня
Хоть одному из тех ремесел, в которых
Нашел бы я свой хлеб дневной, не зная
Потребностей моих высокородных?
Да, старший сын в любом хорошем доме -
Наследник неспособностей отца.
Желаний много, их насытить - нечем.
Скажите, кардинал, когда б внезапно
Вас кто-нибудь лишил тройных перин,
Шести дворцов, и сотни слуг, и пищи
Изысканной, - и если б вас к тому лишь,
Что требует природа, низвели?
Камилло
Кто говорит, мне было б очень трудно;
Есть правда в ваших доводах.
Джакомо
Так трудно,
Что только очень твердый человек
Способен это вынести. Притом же
Я не один, со мной моя жена.
Она привыкла к роскоши и неге,
В несчастный час приданое ее
Я дал взаймы отцу, не взяв расписки,
И не было свидетелей при этом.
Приходится отказывать и детям
Решительно во всем, а между тем
Они, как мать их, любят жить в довольстве.
И я от них упреков не слыхал.
Скажите, кардинал, быть может Папа
Захочет нам помочь и оказать
Влиянье свыше точных слов закона?
Камилло
Хоть случай ваш особенный, - я знаю,
Что Папа не захочет отступить
От буквы непреложного закона.
С Святейшеством его я говорил
О том, как пир устроен был безбожный,
О том, что надо чем-нибудь сдержать
Такой жестокий гнет руки отцовской;
Но он нахмурил брови и сказал:
"Всегда и всюду дети непослушны,
Изранить, до безумья довести
Родительское сердце - что им в этом!
Они всегда презреньем буйным платят
За долгий ряд отеческих забот.
Всем сердцем я жалею графа Ченчи:
Он, верно, оскорблен был очень горько
В своей любви, и вот теперь он мстит,
И ненависть - любви его замена.
В великой и кощунственной войне
Меж молодым и старым я, который
Сединами украшен, телом дряхл,
Хочу, по меньшей мере, быть нейтральным"
(Входит Орсино.)
Вы были там, Орсино, подтвердите
Его слова.
Орсино
Слова? Какие?
Джакомо
Нет,
Прошу не повторяйте их. Довольно.
Так, значит, нет защиты для меня, -
Нет, кроме той, которую найду я
В себе самом, уж раз меня пригнали
На край обрыва. Но еще скажите,
Невинная сестра моя и брат
Доведены до крайности и гибнут
В руках у бессердечного отца.
Я знаю, летописные страницы
Италии укажут имена
Мучителей известных, Галеаццо,
Висконти, Эццелино, Борджиа.
Но никогда своих рабов последних
Так не терзали эти палачи,
Как собственных детей терзает Ченчи.
Что ж, им, как мне, защиты нет?
Камилло
Зачем же, -
Пусть подадут они прошенье Папе,
Я думаю, что он им не откажет;
Но он не хочет только ослаблять
Отеческую власть, он видит в этом
Пример опасный, так как власть отца
Есть как бы тень его верховной власти.
Прошу вас извинить меня. Я занят,
И дело неотложное.
(Уходит.)
Джакомо
Но вы,
Орсино, - для чего ж вы задержали
Ходатайство?
Орсино
Я представлял его,
Сопровождая просьбами, мольбами,
Он даже не ответил на него.
Я думаю, что ужас злодеяний,
Описанных в прошении (и правда,
Кто мог бы в них поверить), перенес
Весь гнев его Святейшества с злодея
На тех, кто был страдательным лицом.
Так разумею я из слов Камилло.
Джакомо
О друг мой, этот дьявол, что блуждает
Во всех дворцах и носит имя - деньги,
Молчанье нашептал Отцу Святому.
Что ж нам осталось? Быть как скорпион,
Когда он сжат огнем кольцеобразным,
Убить себя? Ведь тот, кто наш мучитель,
Прикрыт священным именем отца, -
А то бы...
(Резко умолкает.)
Орсино
Что ж ты смолк? Скажи, не бойся.
Понятье - только звук, когда оно
Не совпадает с точным содержаньем.
Когда служитель Бога вероломно
Со словом Бог соединяет ложь, -
Когда судья неправым приговором
Невинность заставляет трепетать, -
Когда хитрец, надев личину друга,
Как если б я теперь хитрил с тобой,
Дает советы с тайной личной целью -
И, наконец, когда свирепый деспот
Скрывается под именем отца, -
Из этих каждый только осквернитель
Того, чем быть он должен.
Джакомо
Не могу я
Сказать тебе, чт_о_ в мыслях у меня.
Наш ум готов нередко против воли
Измыслить то, чего он не хотел бы;
Воображенью нашему нередко
Мы доверяем ужасы, которых
Вложить в слова не смеем; взор души,
На них взглянув, смущается и слепнет.
Я слышу в сердце ропот возмущенья,
В ответ на мысль, встающую в уме.
Орсино
Но сердце друга то же, что заветный
Укромный угол нашей же души,
Где скрыты мы от светлых взоров полдня
И воздуха, что может все предать.
В твоих глазах читаю я догадку,
Мелькнувшую во мне.
Джакомо
О, пощади!
Вокруг меня как будто лес полночный,
И я, ступая в нем, спросить не смею
Невинного прохожего, как выйти, -
Боюсь, что он, как помыслы мои,
Окажется убийцею. Я знаю,
Что ты мой друг, и все, что я посмею
Сказать моей душе, скажу тебе,
Но только не сейчас. Теперь хочу я
Побыть один во тьме забот бессонных.
Прости, не говорю тебе приветствий,
Не в силах я сказать тебе: "Всего
Хорошего", - чт_о_ я сказать хотел бы
Своей душе, измученной и темной,
Где встало подозрение.
Орсино
Всего
Хорошего! Будь чище иль смелее!
(Джакомо уходит.)
Я убедил Камилло поддержать
Чуть-чуть его надежды. Так и вышло.
С моим сокрытым планом совпадает
Одна черта, замеченная мною
У всех, принадлежащих к их семье:
Они всегда подробно рассекают
Свой дух и дух других, и эта склонность
Быть собственным анатомом - всегда
Опасным тайнам волю научает;
Она, как искуситель, завлекает
Способности души в глухую пропасть
Намерений, давая нам понять,
Что можем мы задумать, можем сделать:
Так Ченчи рухнул в яму; так и я:
С тех пор как Беатриче мне открылась
И мне пришлось постыдно отступить
Пред тем, чего не жаждать не могу я, -
Я представляю жалкую фигуру
Пред собственным судом своим, с которым
Теперь я начинаю примиряться.
Я сделаю возможно меньше зла:
Пусть этой мыслью несколько смягчится
Мой обвинитель - совесть.
(После паузы.)
И потом,
Что тут дурного, если Ченчи будет
Убит, - и если будет он убит,
Зачем же буду я орудьем смерти!
Не лучше ль мне всю выгоду извлечь
Из этого убийства, предоставив
Другим опасность, связанную с ним.
И черный грех? Из всех земных созданий
Я только одного боюсь: того,
Чей меткий нож быстрее слов. И Ченчи
Как раз такой: пока он жив, священник,
Дерзнувший обвенчаться с Беатриче,
Найдет в ее приданом скрытый гроб.
О сладостная греза, Беатриче!
Когда бы мог тебя я не любить!
Иль, полюбив, когда бы мог презреть я
Опасности, и золото, и все,
Что хмурою угрозой возникает
Меж вспыхнувшим желанием и целью
И дразнит за пределами желанья,
Заманчиво смеясь! Исхода нет.
Немая тень ее со мною рядом
Склоняется, молясь, пред алтарем,
Преследует меня, когда иду я
На торжища людские, наполняет
Мой сон толпой мятущихся видений,
И я, проснувшись, чувствую, дрожа,
Что в жилах у меня не кровь, а пламя:
Когда рукой горячей я коснусь
До головы, исполненной тумана,
Моя рука и жжет ее, и ранит;
И если кто-нибудь передо мной
В обычной речи скажет "Беатриче",
Я весь дрожу, горю и задыхаюсь;
И так бесплодно мыслью обнимаю
Виденье неиспытанных восторгов,
Пока воображение мое
Не изнеможет так, что от желанья
Наполовину сладко обладает
Самим же им воссозданною тенью.
Но больше не хочу и наполнять
Свой жадный дух бессонными часами.
В разгаданных сомнениях Джакомо -
Опора сладких замыслов моих,
На них они возникнут дерзновенно:
Как с башни, вижу я конец всего.
Ее отец погиб; меж мной и братом
Глухая тайна, верная, как гроб;
У матери в душе испуг безмолвный
И, чуждая упреков, мысль о том,
Что страшно так мечта ее свершилась.
И наконец, она! Смелее, сердце!
Смелей! Что может значить пред тобою
Неопытность девической души,
Во всем пустынном мире одинокой.
Есть нечто, что дает мне все предвидеть
И служит мне порукой за успех.
Когда подходит страшное, - какой-то
Незримый демон в сердце у людей
Взметает мысли черные, и вечно
Не тот преуспевает, кто для злого
Становится орудием, а тот,
Кто льстить умеет духу преисподней,
Пока его не сделает рабом,
И сможет захватить его владенья,
С добычей человеческих сердец,
Как это я теперь сумею сделать.
|