"Истомной был я полон темноты.
Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.
В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.
Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.
Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.
Молвят мудрые: "Закляты в злобе пропасти и скаты".
Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою".
И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.
Царь прослушал, и такого был ответа звук: "Еврей
Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.
Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей".
Визирь - в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.
Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.
Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: "Есть кто смелый, -
Так - к царю. Я в те пределы не пойду, - уж слышал гром".
Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.
Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?
И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.
"Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз".
С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.
Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: "Иди,
Да придет злосчастно-скучный". Входит визирь злополучный.
Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.
Видя это привиденье, царь спросил: "И так, горенья
Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?"
Полным сказано все сказом, как исчез - кто был алмазом.
"Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна".
Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный.
В боли он скорбит бескрайной: "Милый сын мой, где же ты?"
Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает.
"Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты.
Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою.
Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил.
В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться.
Час пока не даст нам слиться, - как терплю, - сказать нет сил.
Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты.
Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан.
Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова
В чуткий слух не кликнет снова. Что дворец? В нем мрак мне дан.
Знаю я, ты силен, молод. Лук с тобой, насытишь голод.
Кто твоей стрелой уколот, тот сейчас же в смертном сне.
Мудрость бога - всеблагая. Но, коль плача и стеная,
Сын, умру здесь без тебя я, кто ж поплачет обо мне!"
Шум раздался. Рой придворных. Воздух полон слов укорных.
Рвут брады свои, в повторных удареньях скорбных рук.
"Были мы тобой богаты", - молвят, - "с нами был когда ты.
Ныне день для нас проклятый, - солнца нет и тьма вокруг".
Увидав ряды сановных как родных своих и кровных,
Царь в скорбях беспрекословных молвил: "Редок блеск лучей.
Солнца нет, мы слабы в силе. Чем пред ним мы согрешили?
Кто на битву, взмахом крылий, поведет полет мечей?"
Все с скорбящим восскорбели. И затихли, присмирели.
Царь спросил: "С слугой в том деле витязь был или один?"
И пришел, сдержав рыданье, весь в тревоге ожиданья,
И царю дал завещанье, мертвый в жизни, Шермадин.
"Вот послание какое", - молвил он, - "в его покое
Я нашел. И в смутном рое лишь рабы скорбели вкруг.
Скрылся он своей тропою, никого не взяв с собою.
Смерть мне! С этою судьбою жизнь мне - тягостный недуг.
Прочитали завещанье. Снова долгие стенанья.
И дает он приказанье: "В войске - черный цвет цвети.
Будем в скорби с сиротами мы молиться, и с вдовами.
Бог да сжалится над нами, и ведет его в пути".
|